Понедельник начинается в субботу
Сегодня я строго-настрого запретила себе выходить из дома, и реальность спустила мне это с рук. Мальчики с фотоаппаратами простили мне пустоту своих объективов, кровные братья с плохо скрываемым разочарованием в голосе предложили лечиться поскорее, мама в своей привычной манере добродушно посоветовала как нибудь решать самой. И я решаю, решаю, решаю, решаю - решаю так много и основательно, что слово теряет свой смысл, и превращается в набор звуков и закорючек. А самое глупое, что все мои решения сводятся к одному ответу - большому, жирному, не побоюсь этого слова, ИКСУ. Я решаю на пальцах, я решаю в уме, я вспоминаю теорему просигосподи Виетта (потому что я кроме теоремы Пифагора и Виетта больше ничего не помню), но на практике получаю гребаный Х.
Я вглядываюсь в него - он урчит от удовольствия и поскрипывает своим перекрестием, он мутный на просвет, и тяжелый как тот вчерашний метафорический болт, метафорически отягощающий мой метафорический карман - правда тяжесть эта какая-то неилюззорная, ну да разве могло быть иначе? Мой гребаный Х неумолим и совершенен, он ставит своей густой тенью крест на всех моих тетрадках и чернильным пятном проедает все мои черновики. Он намекает мне на всю бренность и тщетность бытия, он вылезает отовсюду, где может найти две прямых - решетки на окнах, щетки в стакане, руки на груди, буква Ж с двумя выломанными зубчиками. Мой неотвратимый Х снится мне по ночам, где-то между сном про театр теней и про Темного Лорда верхом на ослике, и просит больше не лезть в математику, потому что так ведь до У не далеко, а после Игрека - все, пизда, конец алфавита. Но вы, дорогие мои детишечки, вы-то уже поняли, что в конце алфавита не будет никакой логики, никакой эстетики. Дальше пропуск, цензура, короче шел я через шесть этажей (с) Но ни на шестом, ни на седьмом, ни на восьмом, ни на девятом я не нашла Великого Ужасного Волшебника, который научил бы меня какой нибудь менее хуевой математике, какому нибудь другому языку, где нет иксов, игреков, кратких и, мягких знаков и неопределенных местоимений, и отучит писать длинные, дурацкие письма. Или обзывать их дурацкими.
И да, специально для Снорка, который несет службу где-то очень далеко от меня, я делаю этот пост менее депрессивным.
Поэтому - ^^
Гуднайт, дорогие мои детишечки, а я пойду доигрывать гребаный пожар в малкавианском особняке.
Я вглядываюсь в него - он урчит от удовольствия и поскрипывает своим перекрестием, он мутный на просвет, и тяжелый как тот вчерашний метафорический болт, метафорически отягощающий мой метафорический карман - правда тяжесть эта какая-то неилюззорная, ну да разве могло быть иначе? Мой гребаный Х неумолим и совершенен, он ставит своей густой тенью крест на всех моих тетрадках и чернильным пятном проедает все мои черновики. Он намекает мне на всю бренность и тщетность бытия, он вылезает отовсюду, где может найти две прямых - решетки на окнах, щетки в стакане, руки на груди, буква Ж с двумя выломанными зубчиками. Мой неотвратимый Х снится мне по ночам, где-то между сном про театр теней и про Темного Лорда верхом на ослике, и просит больше не лезть в математику, потому что так ведь до У не далеко, а после Игрека - все, пизда, конец алфавита. Но вы, дорогие мои детишечки, вы-то уже поняли, что в конце алфавита не будет никакой логики, никакой эстетики. Дальше пропуск, цензура, короче шел я через шесть этажей (с) Но ни на шестом, ни на седьмом, ни на восьмом, ни на девятом я не нашла Великого Ужасного Волшебника, который научил бы меня какой нибудь менее хуевой математике, какому нибудь другому языку, где нет иксов, игреков, кратких и, мягких знаков и неопределенных местоимений, и отучит писать длинные, дурацкие письма. Или обзывать их дурацкими.
И да, специально для Снорка, который несет службу где-то очень далеко от меня, я делаю этот пост менее депрессивным.
Поэтому - ^^
Гуднайт, дорогие мои детишечки, а я пойду доигрывать гребаный пожар в малкавианском особняке.
) 